Марк Исакович Ганкин — заведующий отделением функциональной диагностики федерального Кардиоцентра Красноярска, кандидат медицинских наук.
Марк Исакович Ганкин в красноярской медицине фигура не просто известная, а знаковая. Если у кардиохирурга непростой пациент, сложный клинический случай, он будет принимать решения исходя из вердикта, который поставит врач функциональной диагностики Марк Ганкин. И так уже тридцать лет. Функциональная диагностика — это «глаза» кардиолога и кардиохирурга или терапевта. Но разобраться во всем хитросплетении потоков крови, биения сердца и пульсирования сосудов, не просто посчитать цифры и показатели. А вынести вердикт, который может разделить жизнь человека на «до» и «после», спасти пациента, вовремя распознав угрожающую патологию и определить, насколько успешно прошло лечение. Однако невозможно быть хорошим врачом без того, чтобы не быть хорошим человеком. Такие, как Марк Исакович — штучные и специалисты, и личности.
Марк Исакович, почему функциональная диагностика?
В моем случае это и элемент случайности, и закономерность. Во время учёбы в институте я активно работал в студенческом научном обществе. Занимался на кафедре кардиологии под руководством легендарных красноярских кардиологов Шульмана Владимира Абрамовича, Матюшина Геннадия Васильевича, даже получал премию Гетельзона. Мне очень нравился сам процесс поиска, творчества, анализа. После окончания института я пошел в кардиологию. И сейчас, ретроспективно оценивая свой путь, я понимаю, что все было правильно — сначала клиническая работа, потом уже функциональная диагностика.
Свою профессиональную судьбу я всегда связывал с Краевой клинической больницей — это очень хорошая школа быстрого принятия решений в сложных ситуациях. Я работал в разных областях — и в санавиации, и дежурил много, и в отделении. В отделении функциональной диагностики трудился больше 18 лет, именно там я состоялся как профессионал. И это мне очень помогло получить некие преимущества перед своими коллегами в плане диагностики, потому что у меня была большая клиническая практика. Будь моя воля, я бы никого не пускал в диагностические службы, до того, как человек не прошел клиническую практику терапевтом, кардиологом или другим специалистом. Я считаю, что самым умным доктором должен быть терапевт, он должен обладать широким кругозором. К сожалению, современный терапевт — это диспетчер, некий распределитель — куда отправить пациента, к какому узкому специалисту и все. Пациента нужно видеть целиком, а для того, чтобы это сделать, нужно его понять. Обладать шириной и глубиной знаний сложно, это приходит с опытом и возрастом, и это трудно. С пациентом нужно искать общий язык, человек должен доверять врачу. Это мои представления.
Для обывателя это вообще из области фантастики, как можно по этой странной картинке на мониторе или линии понять, что у пациента не так с сердцем. Это как переводить с инопланетного на человеческий язык.
Прежде чем смотреть пациента, ставить датчик, читать кардиограмму, нужно ознакомиться с анамнезом, понять, какая проблема в целом у него существует. Зная ситуацию в общем, мы можем интерпретировать информацию, которую получаем. Пациент — это не просто картинка со скоростями, и сантиметрами, все люди разные, совершенно стандартных подходов нет. Чтобы понять то, что ты видишь, нужно не просто описать картинку, замерить размеры структур, скорости и так далее, а понять, причинно — следственную связь, почему так произошло. Для этого нужно знать о пациенте много. Я своим докторам говорю — вы смотрите не только глазами, вы смотрите мозгами. Иногда я позволяю себе лишнее — не только описываю ситуацию, но и начинаю писать свои мысли по этому поводу для других специалистов.
Какого это, быть истиной в последней инстанции? В медицинском сообществе ваше мнение — экспертное, если Ганкин сказал, значит, так и есть. И ваше мнение решающее, в том числе, при принятии решения хирургом.
Это тяжело. Это огромная ответственность за свое решение. Но понимаю, если я этого не скажу, не увижу, то мало кто это может сказать и увидеть. Почему? Не потому что я такой великий. Это дар, интуиция, но, больше, это опыт. Больше 30 лет работаю на этом поприще, и я ошибался. Все ошибаются. Но надо уметь делать выводы из ошибок. Надо постоянно думать. У меня не было ни одного дня, чтобы я не думал над какой-то проблемой. На работе, дома, за рулем машины, эти мысли постоянно крутятся и пытаюсь найти для себя ответ. Почему это так, почему я увидел, а кто-то не видел? Если ко мне приходят пациенты с ошибочными заключениями, я пытаюсь понять, почему врач ошибся. Начинаю искать причину, думать, какай поток он ошибочно мог интерпретировать, какие измерения. В этом помогает и мой клинический опыт.
Если ты не можешь выдать заключение, которое максимально близко к истине, не занимайся этим. Мы учимся всю жизнь — как информацию, которую мы получаем, перевести в удобоваримый вариант для другого специалиста или пациента. Мне не очень нравится манера общения врачей с пациентами, когда они выдают какую-то информацию, не обсуждая с человеком перспективы, не объясняют, чем это грозит, не рисуют ему дальнейший путь решения проблемы. С людьми нужно разговаривать. Ведь человек приходит к нам за помощью, а не за циферкой, которую мы ему напишем. Надо попытаться оценить ситуацию, рассказать пациенту тяжесть его состояния, прогноз, если ты не знаешь, скажи, куда пойти, к кому обратиться. Когда ко мне приходит пациент, я с ним разговариваю. Я не просто врач, который фиксирует некую информацию, я пытаюсь понять пациента, его проблему, увидеть диагноз и понять, чем ему помочь. Опять же здесь нужно выдерживать тонкую грань, ты не можешь сказать пациенту императивно, ты высказываешь свое мнение к какому доктору обратиться, какую методику выбрать.
То, что вы видите на исследовании, для некоторых людей делит жизнь на «до» и «после». Операция на сердце — это довольно серьезное испытание, несмотря на все современные технологии.
Если у человека, увиденная мной проблема — случайная находка, то это для него тяжелый удар. Хирург, обычно, говорит пациенту — если мы это не уберем, то вы умрете или станете инвалидом, то мы пытаемся облечь нашу информацию в некие психологически щадящие формы. Особенно бывает тяжело, когда мамы приводят детей с врожденными пороками сердца, и когда приходится сообщать, что этот порок нужно оперировать. Для многих мам — это очень стрессовая ситуация.
У меня немало таких пациентов, у которых была достаточно серьезная проблема и после операции они наблюдаются годами. Приходят, я их уже не помню, а они мне говорят «спасибо, Вы мне нашли такую-то проблему, меня прооперировали и сейчас все хорошо». Меня это радует.
Вы — «глаза» хирурга. А после хирургического лечения вы видите, насколько красиво, удачно сделана операция?
И к счастью, и к сожалению, вижу. Порой, вижу, насколько классно сделана операция. Когда смотришь много одинаковых операций, видишь, что у одного пациента операция сделана лучше, у другого чуть хуже. Я понимаю, что ситуации разные, каждый пациент при одинаковой патологии не похож на другого, это особенности анатомии, структур, ткани. Если я вижу, что операция сделана идеально, я говорю об этом пациенту.
Это видно?
Видно. Например, пластика клапана — это, прежде всего, руки хирурга, что-то отрезал, что-то пришил… Я вижу, что гемодинамика приближается к нативному (здоровому) клапану, он не течет, нет стенозов, деформаций, я испытываю чувство эстетического восторга. Я иногда даже могу сказать пациенту: «Господи, какой у Вас был хороший хирург, я посмотрел много пациентов в вашей ситуации, у вас операция сделана идеально», даже не зная, кто именно оперировал.
Вы в профессии больше тридцати лет, по сути, на ваших глазах развивалась история красноярской кардиологии и кардиохирургии.
Мой отец был кардиологом, мы с ним обсуждали разные профессиональные проблемы, это были восьмидесятые годы, и как-то он мне сказал — «Господи, если бы у нас была коронарография, столько можно было бы людей спасти!».
И вот, в девяностых в краевую больницу приехали московские специалисты запускать коронарографию, и я стоял в операционной, видел, как выполняется эта процедура, как делают аортокоронарное шунтирование. Тогда я пришел домой к отцу, который уже был давно на пенсии и сказал, «папа, я видел своими глазами то, о чем ты мечтал!». Это наша история. А отец у меня довольно известная личность в медицине края. Первая дефибрилляция, которая была сделана в Красноярске, сделана им. Он работал в кардиореанимации городской больницы №20 и спас пациента с инфарктом миокарда. Нам было, о чем с ним поговорить. Прошло тридцать лет и теперь коронарография — рутинное явление. Операции выполняются такие, о чем мы раньше только читали! Тогда двухклапанное протезирование казалось верхом хирургической техники, сейчас у нас делают двухклапанное протезирование, три шунта и пластику аорты одномоментно. Делают это наши рядовые хирурги, не великие профессора, или зарубежные звезды, а наши ребята, с которыми я работаю, они младше меня на 20 лет. Они это делают каждый день, и мы к этому спокойно относится. А вообще это великие вещи. Мы прошли эволюцию семимильными шагами за очень сжатый период, мы поднялись на уровень мировой кардиохирургии. И когда результаты высокий, выживаемость как в лучших мировых клиниках — это великое достижение, а мы его оценить не можем, потому что мы находимся внутри. Оценить в полной мере это можно только со стороны.
Еще 15 лет назад люди вынуждены были за свои деньги приобретать дорогостоящие девайсы и расходные материалы в кардиохирургии, и годами стояли в очереди на операцию.
Государство наше сделало великий шаг введя систему квотирования — бесплатная высокотехнологичная медицинская помощь по квотам. И кардиоцентр, который работает в крае уже почти 13 лет тоже сделал некую революцию. У пациентов появилась возможность в Красноярске получить ту помощь, которую раньше они могли получить только в центральных клиниках, либо за рубежом. Причем, помощь на высоком уровне, включая диагностику, хирургическое лечение, расходные материалы. И открытие таких центров в России дало огромный толчок в развитии кардиохирургии. Каждый, кто работает в клинике такого уровня, должен обязательно соответствовать этому уровню, с точки зрения профессионализма, знания современных технологий, владений методиками. Мы попали в такую ситуацию, которая требует от нас высокого уровня развития и знаний. И если мы не будет им соответствовать, мы не имеем права здесь работать. Каждый день развиваемся, без этого невозможно оставаться на вершине. И отделение функциональной диагностики нашего центра — это экспертный уровень не только в крае, но и в соседних регионах. И это отделение мое самое большое профессиональное достижение.
Что вы почувствовали, когда смотрели первого пациента с пересаженным сердцем?
Первое пересаженное сердце я увидел на учебе, в Москве больше тридцати лет назад. Для меня то было, как в космос слетать! Настолько это казалось нереальным. И вот прошли годы, вдруг я узнаю, что наш центр начинает программу трансплантации. Честно говоря, я не поверил, что это возможно в рамках регионального центра. Я думал, что для этого нужны великие хирурги, технологии. Я восхищен нашим главным врачом, потому что он настоял на этом, организовал. Помню, первая операция по пересадке сердца, мы здесь просидели всю ночь. Это на самом деле для нас был космос. Мы читали, но не видели, как все это происходит. Забор, транспортировка органа, технология пересадки. И вот когда я увидел донорское сердце, когда оно забилось в груди пациента, который умирал, это для меня было великим событием. Я видел умирающего человека с тяжелой сердечной недостаточностью, и вот, я вижу у него в груди молодое сердце, вижу, как оно сокращается, у меня был внутренний диссонанс. Сейчас мы к этому уже привыкли. Это все здорово, но сейчас для нас это уже рутина.
Я вот думаю, поеду я куда-нибудь, поучусь. Один раз съездил, второй, потом понял, что для меня это уже не представляет интереса. Благодаря тому, что я нахожусь на передовой кардиохирургии, кардиологии, многие вещи для меня рутинны. Отдельные моменты нашей профессии меня интересуют, появляются новые методики, это интересно. Но, по большому счету, теперь учиться можно у нас.
Учитывая, ваш семейный анамнез, у вас не было шанса не стать врачом?
Да, папа кардиолог, мама врач педиатр, заведовала детской лабораторией. У меня была попытка не стать врачом, я хотел заниматься физикой. Но отец говорит, «слушай, у меня такая богатая медицинская библиотека, раритетные вещи, ну что, она пропадать будет».
И еще он мне сказал: ты можешь заниматься наукой, исследованиями, но сначала стань хорошим врачом. В это понятие «хороший врач» он вкладывал смысл — оказывать помощь людям, всем, кто в ней нуждается. Он и сам так жил — был хорошим врачом.
Врач — это великая профессия, ее принижать, что сейчас происходит, не нужно. К сожалению, в наш технологический век идет некое измельчание личности врача. Да, технология — это здорово, прогресс в медицине — это замечательно, но повторюсь, профессия врача — это душевная работа. Как у любимого мною Жванецкого «девочка постриги меня, только душу вложи!». Да, я согласен, что с помощью технологий можно достичь многих вещей, но, сначала человека нужно понять, найти проблему, а потом применять технологии. Вообще, Россия во всем находится на границе запада и востока. Мы качнулись на запад, получили технологии, это здорово, но при этом немного потеряли человечность, гордость врача за свою специальность и, соответственно, уважение пациента к врачу.
Чему, самому главному, вас научили ваши родители?
Уважению. Человека нужно уважать априори. Не бывает плохих людей, да, бывают разные пациенты, странные, но все они достойны уважения, и не тебе человека менять. Ты должен помочь, это твоя задача. Ко мне очень любят ходить пациенты, даже не профильные, не кардиологические.
Пришел, плохо ему, жалуется, я пытаюсь вникнуть в его проблему, для этого нужен опыт, ответственность, знания в разных областях медицины. Нередко сейчас врачам этого не хватает. Я могу об этом судить, потому что много лет работал на кафедре со студентами, молодыми врачами. Многие ограничиваются только своей областью, а человек хочет получить помощь по поводу здоровья в целом.
Вы оптимист?
Жизнь — это вообще здорово. Какой бы она ни была. Я считаю, что у любого человека в жизни должен быть смысл, он должен что-то создать, некую сущность. Человек не насекомое, не животное. Вот ты жил на свете, ты должен что-то сделать, оставить после себя — теорию, посаженное дерево, стихотворение, построенный дом, картину. Жизнь всего человечества складывается из суммы этих сущностей. В жизни человека должен быть смысл. Я, иногда, занимаюсь своими деревянными «поделками», мастерю мебель. Делаю стул, стол, потом люблю раздавать это друзьям и думаю, меня, когда-нибудь не будет, а память останется.
И тысячи пациентов, которым вы помогли.
Да. И это тоже. Хотя, даже если это будет один пациент, тоже хорошо.
